 |
|
|
Ира чёрненькая (Вербловская).
Ира чёрненькая (Вербловская)
Ей было 25 лет, она успела окончить исторический факультет Ленинградского университета и даже попасть на замечательную работу: гидом по городу Ленинграду. Родители её, евреи полностью ассимилировавшиеся, дали ей чисто русское образование. Ира вошла в группу молодых ленинградских интеллигентов, которую возглавлял талантливый математик Револьт Пименов.1 Его рассуждения о преступности советской власти и полной негодности советского руководства привлекли одних – Иру в первую очередь – и испугали других. Ира стала женой Пименова. Эта группа была в числе тех, кто писал окрытые письма протеста против действий СССР в Венгрии. После доноса группу арестовали в 1957 году. Пименову дали 10 лет, другим – немного поменьше.
Ира Вербловская отсидела 5 лет.
|
Ира Вербловская, 1960г.
|
Теперь, полвека спустя, Ирина Савельевна Вербловская, автор нескольких книг, бабушка трёх внуков, живёт в Петербурге и, невзирая на свой почтенный возраст, по-прежнему с удовольствием водит экскурсантов по любимому ею городу.
С её любезного согласия я привожу здесь главу из её новой книги.
Ирина Вербловская
…ХОТЕЛОСЬ БЫ ВСЕХ ПОИМЕННО НАЗВАТЬ…
Попытка воспоминаний через полвека.
Это была замечательная пора хрушевской оттепели. То, что казалось немыслимым еще так недавно, стало реальностью. Из небытия появлялись полузабытые имена, Эренбург писал, а журнал публиковал его воспоминания «Люди, годы, жизнь», где иногда вскользь, а иногда довольно подробно писалось о людях, чьи имена до того были строжайше запрещены и осуждены на забвение. Приходили в себя возвратившиеся из лагерей вчерашние зеки – «контрреволюционеры», «троцкисты», «националисты», «шпионы» и многие многие с этими и всевозможными другими ярлыками чаще всего запуганные и замкнутые люди. Многим из них казалось, что и лагеря-то с их освобождением ликвидировались. Их и вправду поубавилось Но…свято место пусто не бывает… И хоть зона место отнюдь не святое, но не кануло оно тогда, не ушло в историю.
Заключенные по пресловутой 58-ой статье женщины-зечки, которых многочисленные комиссии не сочли возможным освободить - женщины, попавшие в оккупацию во время войны и сотрудничавшие с оккупантами, «не вставшие на путь исправления», монашки, которые отказывались брать паспорта у безбожного государства, чем обрекали себя не на административное взыскание, а на пожизненное заключение (!), – все вместе несколько сотен человек, - были свезены из всех лагерей необъятной нашей родины, где так вольно дышит человек, в один Сиблаг. Центр его находился в г. Мариинске, что примерно на полпути по железной дороге между Новосибирском и Красноярском по знаменитой транссибирской магистрали, а его отделения располагались в стороне от железной дороги.
Осужденных по 58-ой женщин сосредоточили в зоне в нескольких километрах от станции Суслово, в настолько безлюдном месте, что огородили колючей проволокой, снарядили необходимой запреткой, вышками, но забор не поставили – кругом была степь и, кроме небольшой землянки рядом с зоной, ни одной постройки не было видно. Даже гарнизон охранявших нас солдат и вся немногочисленная администрация лагеря не жила вблизи зоны. Административно это была Кемеровская область. Недалеко Кузбасс, и непрерывно веющий ветер приносил мельчайшую угольную пыль, которая зимой черной пудрой покрывала снег. В 1957-58 годах туда продолжали этапировать из Воркуты, из Караганды и из других мест тех осужденных женщин, которые там уже жили на расконвойке и чувствовали себя почти вольными, а теперь опять попали в зону…
Этапы в Суслово приходили нечасто. Почему-то едва новенькая успевала пройти в зону через вахту –старожилам зоны сразу становилось известно, кого привезли.
Чаще всего привозили свидков, то есть свидетелей Бога Иеговы, меньше баптистов, адвентистов Седьмого дня, изредка истинно православных христиан – ИПХ, - все это были в основном жители Западной Украины. Из центральной России привозили намного реже, и тогда этап состоял из одного зека, точнее, из одной зечки. Лагерь почти не пополнялся «светскими». В хрущевские времена шла планомерная борьба с религиозными сектами, и это отражалось на составе единственной на всю страну женской политической зоны.
Но сказать, что привозили только сектантов, было бы, конечно, неверно. Так, к моему появлению там в мае 1958 года уже несколько месяцев тянула свой срок Нателла Тертерашвили, крестьянка из горной грузинской деревни, написавшая несмываемой краской в ответ на знаменитый доклад Хрущева его фамилию на спине у поросенка(!). Так поросенок и бегал по ферме, пока его не зарезали....И у кого рука поднялась на такую именную животину?! Получить бы ей за хулиганство полгода принудработ! Ан, нет, - послали на 4 года «исправляться» по 58-ой.
В ту же весну привезли еще одну Нателлу. Нателла Маградзе окончила филологический факультет Московского университета и работала в Тбилиси во Дворце пионеров. Она вела в нем литературную студию. Каким образом она подрывала на этой работе устои родного государства, не знаю, но она и два ее ученика были осуждены по той же 58-й. Нателла отбыла все 4 года, причем последний во Владимирской тюрьме.
Среди лета 1958 года привезли двух рецидивисток - Анну Александровну Баркову, ныне (уже посмертно) известного поэта, с ее подельницей Валентиной Семеновной Санагиной. Какая уж такая может быть у поэта «подельница»?! Оказывается, может! Они жили в одной избе на станции Штеровка в Донбассе и одновременно писали. Баркова свою прозу, которую стала писать совсем недавно, иногда стихи, которые писала всегда, а полуграмотная Санагина свою – о своей раскулаченной бабушке-«староблядке» (старообрядке!). Так что объединила их общая крыша и приговор суда. У Барковой это был третий срок (после двух реабилитаций), у Санагиной второй.
Мимо моего внимания прошло, как зимой 1958/1959 года в инвалидном бараке, куда я крайне редко заглядывала, появилась Ида Эммануиловна Рожанская. Привезли ее из знаменитой Казанской психбольницы, куда послали ее «лечиться» из московской тюрьмы на Лубянке. Неясно было, когда и как прошел суд. Дома в Москве остались два сына. Муж тоже был в заключении. Младший сын был тяжелым инвалидом после перенесенного в детстве полиомиэлита. Больше всего на свете ее беспокоила его участь,. Она опасалась, что он не получает необходимого ухода и внимания. Что с ней делали в психушке, непонятно. С ее слов известно, что туда к ней приходил следователь и так ее запугал, что она легла лицом к стенке и 10 (!) месяцев промолчала, не произнеся вообще ни одного слова. Спас ее старший сын. Каким образом ему, московскому молодому педиатру, это удалось, она сама не знала (скорее всего он не рассказывал ей ход своих действий). Как реакция на молчание в психушке, она говорила непрерывно, не закрывая рта, и часто плакала. Она вызывала глубокое сострадание. Однако, ничего «лишнего» она не говорила, и какова суть ее дела, она не рассказывала. Производила она впечатление очень несчастного, запуганного и доброго человека.
Помнится, как в мае 1959, когда в Западную Сибирь робко пришла весна, меня привели из карцера, который был в другой зоне, за несколько километров от нашей. Я видела по дороге на клочках земли, оттаявших от снега, появившиеся подснежники и почему-то от этого была совсем счастливая, и тут Ида Эммануиловна пришла ко мне в барак. Ее беспокоило, как я перенесла карцер – уход туда был довольно скандальным, - и принесла гостинец - в белоснежной бумажной салфеточке три мелких черных сливы. Как удачно, что я не стала есть их в ее присутствии! В ожидании знакомого вкуса я сунула сразу две в рот … и выплюнула с отвращением – они были нисколько не сладкие, а солено-горькие, маслянисто-жирные. Так я в первый раз в жизни попробовала маслины. Ида Эммануиловна получила посылку, в которой среди прочих продуктов были такие экзотические. По доброте своей она спешила поделиться. В то время можно было получать неограниченное количество посылок от кого угодно. Не только родственики, но друзья и знакомые нас не забывали. Изменилось все в 1961. Количество посылок ограничили, а получать их можно стало только от ближайших родственников. Но это в сторону.
Ида Эммануиловна была тихая, домашняя женщина, её патологическая болтливость со временем прошла. Она начисто не вписывалась в ту обстановку, в которую бросили ее обстоятельства. О деле своем она не говорила. Кажется, оно было связано с робким желанием уехать. Но через довольно значительное время после освобождения она работала киоскером в московской «Союзпечати». Уехала ли она, я так и не знаю. После освобождения с ней не встречалась. Кажется, из лагеря ее вызволил старший сын.
Но вот в один непрекрасный летний день 1959 года, - («прекрасные дни» в лагере бывали как исключение) прошел слух, что привезли сионистов, да еще прямо из Москвы. Лагерный этикет не позволял проявлять открыто интерес к новичкам. Законом в зоне было тотальное недоверие. Вернее, доверие в лагере надо было заслужить. Поэтому открытый интерес к новичку, скажем так, не поощрялся. Но выяснить хотелось. Посмотреть на живого сиониста – тоже. Оговорюсь – речь идет о женской зоне, следовательно, о сионистке или сионистках.
Интересно, в чем их обвинили? Ведь не было же предусмотрено в уголовном кодексе такой статьи: «сионизм». Я знала, что так называется движение, которое охватило евреев Российских окраин в начале ХХ века в ответ на прокатившуюся по югу России волну погромов. Оно выражалось в стремлении евреев уехать в Палестину. Но теперь, в 1959 году! если кто-то намеревался уехать за пределы СССР, независимо от того в Палестину или в какую бы то ни было другую страну, это рассматривалось как измена Родине, и статья была в мирное время 58-1а.
Такая статья была у Шевы Рубштейн, с которой я познакомилась в один из первых лагерных дней. После положенного послеэтапного карантина меня отправили на работу в «ударную» «инициативную» бригаду Луизы Лайс. Дело было в посевную, и мы на зерноскладе должны были затаривать мешки по 46 килограммов и грузить их на машину. Когда мешки кончались, мы лопатили зерно, чтобы оно не грелось. Работа была тяжелая.
Заведующей зерноскладом была зечка, которая к тому времени тянула уже 7-ой или 8-ой год. Она была, по моим тогдашним представлениям, пожилая женщина (ей было около пятидесяти). Звали ее Шева Ильинична. От нее исходили мощные импульсы оптимизма и доброжелательности. Это я почувствовала сразу. И уже на следующий день, когда бригаду привели на зерносклад, она нас встретила как родных. В огромном амбаре с зерном у нее был небольшой закуток, где она составляла отчетность. Там же она грела для нас чай, кормила каким-то приобретенным в ларьке печеньем, и мы – Нателла и я – чувствовали себя у нее очень уютно…
Позже я узнала, что у нее в Ленинграде остались две дочери примерно моего возраста, и она перенесла на меня свое материнское чувство. Когда наша «инициативная бригадирша» ( из эсэсовок) не видела, она давала нам отдохнуть, не заставляла безостановочно лопатить, как это делала Лайс. (Недаром через много лет после смерти Шевы, уже в 90-х годах старшая дочь призналась мне, что ревновала маму ко мне.) Главным поводом для ее ареста было то, что она искала учителя еврейского языка (даже не знаю, - языка идиш или иврита) для своих девочек. Но в Ленинграде в 1947-48 годах это была задача не из простых... Похоже, что учителя она так и не нашла. Этого было достаточно, чтобы обвинить ее в желании уехать за рубеж. Ее дело приобщили к так называемому «хасидскому делу» и щедро дали в наказание и для исправления 25 лет. Она и впрямь была по убеждениям хасидкой, но, разумеется, никто этого не знал. Впервые я услышала об этом от ее дочери после смерти Шевы.
Арестована она была в 1950 году, в разгар антисемитской кампании, которая в силу официального лицемерия называлась «борьбой с безродными космополитами». Басшева Эльевна, Шева, была уже опытной заключенной, когда мы с ней встретились. Комиссии середины 50-х сократили ей срок, но не освободили. Отбыла она в заключении более восьми лет, а через тридцать с лишним лет уехала в Израиль, где и скончалась в конце 90-х. Навсегда в моей благодарной памяти остался образ заботливой, доброй, щедрой на душевное тепло жизнерадостной несломленной женщины. Этот образ не стерли поздние встречи в Израиле, когда она была уже совсем старой. .
В лагере конца 50-х изрядное место занимали женщины, арестованные еще во время войны или сразу по ее окончании. Такой была Женя Зельман, женщина примерно лет сорока, закаленная тяжелой физической работой. Не очень, мягко сказать, общительная, грубоватая. Она работала в бригаде строителей, а общалась преимущественно с полублатной публикой, которая появилась в зоне с оттепелью. На прямой вопрос, за что ее посадили, ответила коротко – «за то, что осталась жива». Еще одна судьба, искалеченная войной, фашизмом, коммунизмом.
В той же бригаде строителей работала Дора Гершанович, из семьи реэмигрантов, вернувшихся из Америки в страну победившего социализма, чтобы строить новую жизнь. Впрямь, как же они, уехавшие с Украины от погромов 1918 года, могли отсидеться где-то на чужбине, когда такие грандиозные события происходили дома?! Как специалист отец Доры понадобился в Москве, где семья прожила благополучно несколько лет. Увидел ли Гершанович вблизи то, что ему грезилось на чужбине, неизвестно. В 1937 году глава семьи и его жена были арестованы и расстреляны. Девочка осталась одна. Какие-то родственники были у нее в Прибалтике, и поэтому с первой же возможностью, т.е. в 1940 она уехала в Эстонию, чтобы бежать оттуда на восток в начале войны. Она прекрасно знала эстонский, латышский и, разумеется, английский языки. Дружила она в зоне с прибалтами, и скорее могла сойти за эстонку или литовку, но не по наружности, а по всему своему хабитусу. Держалась Дора с посторонними замкнуто, и даже могло показаться, что надменно. Во всяком случае, видно было, что у нее есть узкий круг близких, который расширять она не намеревалась. Только происшедшее с ней несчастье, когда она встретила сочувствие далеко не одних подруг, сделало ее более открытой. Работала она в строительной бригаде, где работали крепкие, физически выносливые, сноровистые женщины. Кусок проволоки, из которой она топором рубила гвозди, попал ей в глаз. Спасти глаз не удалось Из работающей она стала инвалидом. Это ее угнетало. По освобождении она уехала в Тарту, где преподавала английский язык и с первой же возможностью, старая, одинокая и больная, уехала в Америку. Дальнейшая судьба ее мне не известна.
Тем интреснее было узнать, какие такие сионисты осуждены в Москве во второй половине 50-х годов.
Через некоторое время, вернувшись с работы, (а с работы мы приходили такие уставшие, что хотелось только помыться, поесть и на нары), проходя с ведром теплой воды в «комнату гигиены», я встретила знакомую сектантку Ольгу Малыш, ведшую под руку совершенно незнакомую седую женщину.
Ее шевелюра издали казалась нарядной белой шапкой. Она была невысокого роста, по сравнению с Ольгой, и показалась мне довольно полной. Когда мы поровнялись, я разглядела, что ее очки были с двойными линзами, как носят совсем слабо видящие. Я успела еще разглядеть, что ольгин локоть она держала очень крепко. Повидимому, она была практически слепой. Ольга шла с ней в каптерку. Никогда до этого я эту женщину не видела. Несмотря на то, что она явно нуждалась из-за зрения и не освоенной еще обстановки в сопровождении, никаких следов растерянности, неуверенности ни в ее походке, ни в манере, что свойственно новичкам в зоне, в ней не было. Ее облик говорил о ее безоговорочной уверенности в своей правоте, подчеркнутом чувстве собственного достоинства, так что даже в голову не могло придти выражать ей сочувствие. Не тогда, но вскоре мне довелось познакомиться с Дорой Борисовной Кустанович.
Познакомила нас Анна Александровна Баркова, с которой они оказались в одном инвалидном бараке и сразу разговорились. Надо сказать, что у Доры Борисовны почти сразу образовался круг общения. Была в ней определенная притягательность, - может быть, это чувство правоты, уверенности, внутренней силы, которая передавалась собеседнику. У нее была замечательная кожа лица, энергичные движения и только тотальная седина выдавала ее немолодой возраст. Впрочем, так казалось нам – мне и моим подружкам, едва перешагнувшим двадцатилетие, тогда как Д.Б. было уже(!) 47 или 48. Сейчас мне такой возраст никак не представляется пожилым…
Она была учительницей русского языка и литературы в одной из средних школ Москвы. Может быть, ее манера держаться выработалась за время многолетней работы в школе, где показать учителю какую-либо неуверенность в себе, какое-либо сомнение – непозволительная роскошь.
Поселили ее в инвалидном бараке и, соответственнно, отправили на работу в инвалидную бригаду. Поэтому я первые месяцы ее пребывания в зоне почти не встречала Дору Борисовну. Лето было на исходе и инвалидов гоняли на овощники перебирать картошку. В полутемном сыром помещении, где стоял специфический запах гнили, инвалиды работали полный рабочий день.
В ноябре 1959 нас стали готовить на этап. В конце месяца нас перевезли в Озерлаг. Озер там никаких не было, а была дремучая великолепная тайга. Название же аббревиатура: Особые Закрытые Режимные лагеря. От станции Невельская, где нас высадили, 14-й лагпункт, предназначенный для нас, находился в нескольких километрах. Добирались мы туда с большими трудностями, под конвоем, с собаками, окриками, по неверному снежному насту, по тяжелому, пургой созданному бездорожью… Наши вещи погрузили на подводы, а мы в темноте, нарушаемой лишь фонарями в руках конвоиров, под колючим северным ветром еле шли. Но если так, буквально из последних сил шли молодые, что же говорить о наших инвалидах, о полуслепой немолодой женщине.
В Тайшете инвалидов за зону не выводили. Для них была «легкая» работа в зоне. Их «посадили на слюду». В специальном цеху они расщепляли приспособленным для этого ножевым полотном слюду на тонкие пластины. Чем тоньше – тем лучше. Послать на такую работу полуслепую женщину – то ли насмешка, то ли издевка.
Но на деле, ни то, и ни другое. Начальство не видит людей, оно распоряжается «контингентом». А зрячие мы или слепые, слышащие или глухие –начальству это не интересно. «Контингент» – это столько-то работоспособных, столько-то инвалидов и т.д.
Дора Борисовна не могла расщеплять слюду. Она не видела не только саму слюду, но и инструмент только осязала. Конфликт был неизбежен. Ей выписали несколько суток карцера, но, насколько мне помнится, медкомиссия (редчайший случай!) это распоряжение не завизировала.
И только когда в апреле 1961-го нас перевезли в Мордовию, в небольшую зону 17а в поселке Озерном неподалеку от станции Явас, она получила комнату, куда приходили малограмотные заключенные (государственные преступницы!), которых она обучала азам русской грамоты.
Она слегка грассировала, и я хорошо запомнила, как будто сейчас слышу ее голос: « Я п’эподаю ‘усский язык и ‘усскую лите’ату‘у, а должна п’эподавать ев’ейский язык и ев’ейскую лите’ату’у!». Тогда это звучало как вызов. В Советском Союзе, даже в самые спокойные для евреев времена, был взят долговременный курс на ассимиляцию этого древнего малого народа. Какой уж тут еврейский язык и еврейская литература!
Пафосом всей ее жизни было возрождение национальных еврейских культурных традиций у евреев, составлявших диаспору в России, тех, кто по разным причинам больше всего подвергся ассимиляции. Залогом этого культурного возрождения она считала существование государства Израиль. К его представителям она и обращалась, что стоило ей и всей ее семье слишком близкого и долгого знакомства с архипелагом Гулаг. Ведь арестована была не только она, но и ее муж, школьный учитель истории, и сын – студент-второкурсник..
В Мордовии, всего в нескольких десятках метров от нашей, была большая мужская зона. А там, в четырех заградительных линиях от нас отбывали срок муж и сын Доры Борисовны.
Жизнь Доры Борисовны наполнилась хлопотами о свиданиях. Между прямыми родственниками, если не было режимных нарушений, свидания разрешались в присутствии «надзорсостава» один раз в 3 месяца. До и после свидания обе стороны подвергались тщательному личному обыску. Значит, надо было нелегальной перепиской наладить контакт, чтоб договориться о том эзоповом языке, которым будут говорить на свидании. Короче, надо было наладить внецензурный контакт. В налаживании нелегальных связей с мужской зоной мы, молодые зечки, изрядно преуспели.
Можно было удивляться и восхищаться тем, как мужественно и достойно держалась Дора Борисовна и в этих условиях. Ее сдержанность сочеталась с участливостью по отношению к другим. Сколько раз находила я у нее слова утешения, толковые советы! В Мордовии я пробыла всего 11 месяцев. Это было время «закручивания гаек» во внутрилагерном режиме. Оно коснулось не только посылок и бандеролей, но и пользования ларьком, и многого другого.
Но мы-то больше всего были озабочены связями с соседями. Ведь они под конвоем, мы под конвоем. Казалось, комар носа не подточит. А у нас шла бурная переписка, пересылались книги, завязывались дружбы и даже романы. Из «взрослых» только Дора Борисовна была посвящена во всю нашу суету. Не только потому, что она сама была заинтересованным лицом. Мы ей безоговорочно доверяли и получали от нее толковые советы.
Она была смелой и разумной (хорошее сочетание!). Со мной все время что-нибудь приключалось, и она сравнивала меня с одной девочкой из Варшавского гетто, с которой все время случались какие-то истории, всегда благополучно завершавшиеся.
Она умела дружить с молодежью, в то же время не позволяя себе никогда расслабиться – никогда не жалуясь ни на людей, ни на обстоятельства.
Надо заметить, что Дора Борисовна легко сошлась с людьми разных возрастов и национальностей. Ей чужда была национальная ограниченность. Как я позже услышала от ее сына: «чтобы любить другой народ, надо любить свой!» . Ее хватало на всех – и на православных сектанток, которые зачастую были ее ученицами, и на нас - двух Ир, московскую и ленинградскую (называли нас «Ира черненькая и Ира беленькая», и на старую лагерницу поэта Анну Александровну Баркову, чьи стихи получили широкое признание лишь через много лет после ее кончины.
И все ближайшие ее соседки по бараку относились к Д.Б.К. (так мы её называли между собой – и для краткости, и для секретности) с симпатией, несмотря на весьма ощутимый в лагере антисемитизм.
В классе, где она занималась со своими ученицами, мы отменно встречали Новый 1962-й год. Год ожидался волнующий – у обеих Ир кончались срока. Ира беленькая сочинили стихи:
Наша фирма, наш ОАС,
Вышла из народных масс –
Представители зека:
Ира, Ира, ДБК.
И, как пуганые птицы,
Двух сочувствующих лица…
Эти «сочувствующие» - Марэтт Асси, молоденькая девочка из эстонской деревни, и Ниеле Гашкайте, тогда – осужденная на 7 лет студентка из Каунаса, позже кавалер самой высокой награды современной Литвы - ордена Гедиминаса, герой Литовской республики. Мы не назвали встречавших с нами Новый Год Валентину Семеновну Санагину, подельницу Анны Александровны Барковой. Была и сама Анна Александровна, и Ирина мама Ольга Всеволодовна Ивинская.
На столе, разумеется, закамуфлированная, бутылка армянского коньяка, фантастическим образом переправленная нам, двум Ирам, из мужской зоны. Я и сейчас улыбаюсь, когда вспоминаю, как из рабочей зоны по соседству от нас прилетел – был переброшен – большой тяжелый предмет. Меня предупредили, где надо стоять, и в нужный момент я налету подхватила эту тяжесть. Это было завернутое в газету старое ведро. Когда газету сняли, оказалось, что в ведре была обмотанная в колючую проволоку бутылка армянского коньяка. На газете было крупными буквами написано «ИИ». А на этикетке»: «С Новым Годом!». Кроме бутылки была там обширная новогодняя почта. Спасибо Ашоту Казаряну! Увидеть его на воле мне не довелось.
Но не перечисленные нами гости, а «фирма», т.е. Дора Борисовна и две Иры, готовили подарки - что-то клеили, что-то вышивали, что-то рисовали, что-то смешное или забавное писали. Вместе с молодежью их готовила и ДБК – Дора Борисовна Кустанович. Все было сделано аккуратно, пакетики были перевязаны ленточками. Предназначались подарки всем присутствовавшим и нашим дорогим соседям, обитателям мужской зоны. В основном передавалось все нелегально – то под хвостом у лошади, привозившей нам из большой зоны обед, то перебрасывалось, когда проходили вблизи мужские бригады, то оставлялось под мостом, где проходили наши бригады. Наша изобретательность достигала виртуозности. (у нас до сих пор хранятся вышитые цветными нитками по чёрной сарже кармашки «для словарных карточек» - так ДБ объяснила, и вышиты там –еврейские буквы! Лида Камень)
Надо было посмотреть на Дору Борисовну, когда около полуночи в дверь, заметив горящую лампочку, захотела войти надзорка. Пылая праведным гневом, Дора Борисовна подошла к двери и категорически потребовала не мешать заниматься с отстающими учениками, так и не пустив ее в помещение, даже не приоткрыв дверь. Мы все в этот момент замерли, крУжки и бутылку постарались спрятать… Но неколебимая убежденность ДБК в правоте передалась не подозревавшей Дору Борисовну в способности нарушить режим надзорке - действительно, - пожилая, полуслепая, интеллигентная… ну какие тут могут быть нарушения?… Так Дора Борисовна защитила всех нас в ту новогоднюю ночь. У нас был еще один повод восхититься мужеством этой женщины. При другом повороте событий можно было угодить на несколько суток в карцер…
Я ни разу не видела Дору Борисовну потерявшей самообладание, хотя провоцирующих обстоятельств было предостаточно. Ведь кроме выпавших на ее долю лишений и унижений лагерной повседневности, она все время думала о том, каково в зоне ее совсем не здоровому мужу и 20-ти летнему сыну…
Я не пишу о подельнице Доры Борисовы _ совсем молодой очень хорошенькой, а может быть, правильнее сказать, красивой, стройной, очень привлекательной девушке – Тине Бродецкой. Трудно сформулировать, но чем-то Тина отличалась от нас, двух Ир. Ей бы ходить на танцы, кружить головы молодым людям, заниматься флиртом… Ей же надлежало в течение нескольких лет ходить в телогрейке или в бушлате в строю по пятеркам под конвоем на общие работы за то, что она не была лишена национального самосознания. Она познакомила меня с тем, что представлял собой молодой русский сионизм на рубеже шестидесятых годов прошлого века. В 1970-м Тина счастливо уехала в Израиль и с тех пор живёт в Иерусалиме.
Недолгое время была в нашей зоне еще одна москвичка – Гитя Давыдовна Ландман. Это была грузная с тяжелыми отекшими ногами женщина. Видно было, что она тяжело больной человек, и что все ее душевные усилия направлены на то, чтобы справиться со своими недугами. Может быть, поэтому она и казалась замкнутой, а может быть, это была сознательно принятая ею линия поведения.
Мне не запомнилось ни одного с нею разговора.
(А вот что рассказывает Тина Бродецкая:
«Меня встретила в лагере Гитя Давыдовна Ландман, родная сестра Якова Шимшон Шапиро, бывшего министра юстиции Израиля. Отдаю честь этой пожилой женщине. Она жила в Малаховке, занималась сионистской деятельностью, тоже встречалась с людьми из израильского посольства. Однажды они собрались в одном доме для встречи с Леваноном, работавшим тогда в Москве в посольстве Израиля. В этот момент ворвались гэбисты. Его обыскали, обнаружили дипломатические документы и выслали из страны. Гитю Давыдовну и её мужа Моисея посадили. Ей дали 5 лет, ему – 3 года. Гитя Давыдовна встретила меня в лагере и первая накормила меня. Это для меня очень важно, я об этом не забываю. Помню, когда меня сажали в карцер, она дала мне свою меховую безрукавку…»)
Говорят, что в старости хорошо помнится молодость. Увы, я не могу это подтвердить. Людей я помню очень хорошо – их физический облик, манеру держаться. Но многое из того, что составляло содержание повседневной жизни тех далеких лет, редко всплывает в памяти…
Осталось яркое впечатление от встречи с Дорой Борисовной, и, более того, ее поведение в лагерных условиях стало для меня недоступным, увы, высоким образцом достойного поведения в экстремальных жизненных ситуациях. За эту встречу я благодарна судьбе. 20.12.2004
|
Ира Вербловская (черненькая) и Ира Емельянова (беленькая)
В лагере для политзаключённых, 1960г.
|
1 Револьт Пименов - статья в Википедии (Wikipedia): http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%B8%D0%BC%D0%B5%D0%BD%D0%BE%D0%B2,_%D0%A0%D0%B5%D0%B2%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D1%82_%D0%98%D0%B2%D0%B0%D0%BD%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87
Перепечатка, переиздание или публикация материалов этого раздела в любом виде без разрешения администрации сайта запрещены.
|
|
